Михаил Рогинский — художник, стоящий вне каких-либо направлений и стилей, поэтому интересный для монографического рассмотрения в отдельном маршруте. Уже первые его работы 1960-х годов стали хроникерами эпохи, симптоматичными и тонко проблематизирующими несостоятельность массовой идеологии, выраженной посредством коммуникации с вещественным миром. На смену сталинскому монументализму и материальной долговечности в виде гранита, стали и мрамора пришло серийное производство, отвечающее запросу на массовое дешевое изготовление — опилки, алюминий, линолеум, а позже и пластик. Производимый товар получался неказистый, блеклый и словно кем-то уже использованный. По тому же пути пошло и искусство того времени — вместо больших полотен, воспевающих героев революции и вождей, стали появляться товаризированные, сосредоточенные на бюрократизме и массовости художественные артефакты — так, многие авторы, вынужденные работать в сфере официального искусства, вспоминали, как приходилось буквально штамповать бюсты Ленина.

Находящиеся на ином полюсе работы Рогинского честно отражают тот советский мир, в котором автор находил множество противоречий и недостатков, которые идеология призывала не замечать — словно выводя на авансцену ту вязкую грязь, которая лежит ровным слоем под ногами веселых молодоженов на картине Пименова «Свадьба на завтрашней улице». А что, если эта фуза и непонятная субстанция будут правдиво масштабированы на всю окружающую действительность, на все кухни, столовые, дворы и гаражные кооперативы? Так появятся серии разностилевых, вариативно-жанровых работ, обращенных к московскому мещанскому быту — немного затхлому, тесному, унифицированному, но при этом все равно столь важному для автора, не прятавшемуся за отстраненностью метафизики.

Неслучайно эта замкнутость и стесненность не только материальная, но и физическая нашла воплощение в серии интерьеров, портретов на стенках, предметах обихода и городских пейзажей, написанных словно из окна типового дома. Глядя на все разнообразие работ Рогинского можно почувствовать себя запертым в некой комнате, где за алеющей «Дверью» нет выхода, нет альтернативной реальности, независимо от того, где создаются работы — в Париже или Москве. И в этой комнате собраны все фрагменты воспоминаний и отголоски фраз, чуть выцветших, ускользающих и укомплектованных советской реальностью во многом против воли самого человека. Неслучайно большинство его работ с московскими сценами были написаны именно по памяти.

Подобно тому, как автор дробил пространство некоторых картин на несколько частей, превращая его в покадровое действие, так и вереница бутылок, примусов, спичек, домов, стульев, капуст, брюк и других предметов обихода монтируются в одну общую раскадровку жизни. Часто используемые до окончательной негодности, много раз чиненные, переходящие из рук в руки, эти объекты становились носителями рукотворных отпечатков и немыми соучастниками человеческой жизни, одновременно обрастающих собственной летописью и буквально превращенных автором в портреты свидетелей той эпохи, в которой героем становится негероичный маленький человек и тот скромный, однотипный быт, угнетающий и одновременно притягательный. «Во время войны, — говорил Рогинский, — вокруг была бедность, и появилась привычка к простым вещам. Для меня эти вещи и символизируют Россию».