Мир кончается не взрывом, но всхлипом. Исторические события происходят не в одночасье, а медленно погружают человека в пучину новой действительности, из которой, как из черной дыры, уже ничто не может выбраться. Продолжая образный ряд текста к предыдущему маршруту («А теперь вечеринка») можно сравнить ситуацию 2020-х годов с концом вечеринки, когда на танцполе постепенно включается свет и становится ясно видно тех, кто был рядом. Все это время мы танцевали так, как будто нас никто не видит и сами не замечали того, что происходит вокруг. Тех, кто решил остаться, ждет сеанс гипноза, на котором будет сделано все, чтобы зритель забыл, что существует какая-то другая реальность.

Действие, которое идет по кругу, иногда в виде карусели, иногда в виде хоровода, — мотив, встречающиеся в работах Дмитрия Кавки, Людмилы Барониной и Вадима Михайлова. В замкнутом концептуальном круге Россия становится для художников и проблемой и средством поиска решения, чем-то напоминая баллардовскую «Высотку». Работа Алины Глазун «Без названия» существует на грани неразличимости гербовой символики и брендинга. Россия — это узнаваемый бренд, как и котики художницы. Базовый шрифт слова «Россия» привносит в произведение нейтральный, почти канцелярский тон, свойственный государственным учреждениям, и претендует на простоту и непосредственность, при этом скрывая идеологическое содержание. Слово «Россия» часто обозначает нечто иное, чем «Российская Федерация». «Ты, Рассея моя… Рас… сея…», — так писал о попытках сформулировать эту идею Сергей Есенин в 1922 году. Единство людей может быть представлено как Российской Федерацией, так и множеством других вариантов, а может — Россией.

Национальная идея воплощается в айдентике, в наборе дизайнерских, маркетинговых и политтехнологических решений, формирующих оптику или особый способ видения реальности. Работы Романа Сакина, Ирины Кориной, Виталия и Анны Черепановых, Вадима Михайлова используют пейзажи средней полосы, березы, русскую вязь, кириллический шрифт, имитирующий надписи на иконах, изображение медведя, которые воспринимаются в медиапространстве как символы страны. Художники выступают в роли растерянного зрителя, предпринимающего тщетные попытки собрать хоть сколько-нибудь целостную картину из обрывков противоречивой информации.

Парадоксальным образом хаос воспринимается также как неотъемлемое свойство России. «Умом Россию не понять… в Россию можно только верить»: когда мы говорим, что мы именно верим в Россию, а не понимаем, мы утверждаем существование ее иррациональной, непостижимой части. Вера в то, что темная Россия спасет нас от серой России, пожалуй, самая убедительная часть спектакля. То, что декорации сделаны так плохо, что скоро рухнут, лишь позволяет удержать зрителя, ждущего финала, который придаст смысл предыдущим мучениям. Мы вновь надеемся, что все начнется сначала и повторится все, как встарь. Страх и беспомощность заставляют мысль крутиться в этой безумной карусели. Мысль испытывает стокгольмский синдром по отношению к собственному объекту. «Ум его в плену. В нем мысль великая и неразрешенная. Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить» - дает характеристику своему брату Ивану Алексей Карамазов в романе Федора Достоевского. Нам необходима критика веры в Россию, в идею, обещающую оправдание нашим утратам, скорбям и ничтожеству. Отказ от иллюзий о своем положении есть отказ от такого положения, которое нуждается в иллюзиях. Нам нужно искать условия сосуществования в которых никакой главной идеи и веры в нее не требуется.